И пели ей райские птицы. - Ника Январёва

– У вас семья, а я будто соглядатай какой-то, – выдавливает между тем Лиля свою причину.

Светлана отложила нож, сполоснула руки и обняла, подойдя, «сгорающего от стыда ребёнка».

– Давно бы мне пора понять, что негоже дразнить голодного, – произнесла с искренним вздохом. И покаялась: – Все счастливые, видать, ужасные эгоисты… Ты не переживай, я обязательно поговорю с Олегом. А вот, кстати, и он! – выскочила в коридор на звук распахнувшейся двери.

Олег, оказывается, кое-что слышал.

– Кто это тут меня поминает всуе? – его басок, глуховатый с морозца, прозвучал раскатисто и весело.

– Да ты разденься сначала, – уклоняясь от его пышущей уличным холодом «аляски», говорила жена.

И он раздевался и разувался – широкими размашистыми жестами, занимая собой почти всю тесную прихожую и заполняя ядрёным морозным духом всё больше пространства. Неистребимые технические флюиды витали тоже. Светлана привычно обняла мужа за могучую шею. Он смачно поцеловал её холодными обветренными губами.

– Так о чём же шла речь? – снова спросил.

– Ой! – Светлана отскочила, будто укололась.

– Эх, я! Вернее – эх, мы! Совсем мы с тобою, Олежек, о сестрёнке твоей не думаем. А она таким пренебрежением, оказывается, обижена.

– Да ну? – опешил мужчина.

– Собирается бросить нас на произвол судьбы.

– Погоди-погоди, это как? – Олег уже не на шутку встревожился.

– Переберусь, говорит, в общежитие, а то у вас семья, мешаю…

– Та-ак, – с нажимом протянул Олег, уясняя главное. – И чем же – «мешаю»?

Светлана кинула быстрый взгляд в направлении кухни. Где наверняка внимательно вслушивалась в их разговор виновница переполоха.

– Вспомни, сколько раз она нас заставала, – зашептала мужу, – ей же это…

Олег басовито расхохотался. Светлана невольно отвлеклась, окинула одобрительным взглядом его коренастую фигуру. Широкие плечи, утяжелённые вдобавок объёмным свитером добротной ручной вязки – успела-таки к празднику! Крупный подбородок, за день заметно покрывшийся щетиной. Стального цвета глаза, такие мужественные и добрые. Сейчас в них мелькает беспокойство. Светлана невольно вспоминает взгляд отца – колючий, вечно недовольный и хмурый, от него хотелось вобрать голову в плечи и закрыться руками. «Как мне повезло», – подумала в который уж раз. И отметила ещё любящим взглядом: снова тяжеловато ступает на повреждённую ногу, сказывается двухгодичной давности травма, надо опять купить мазь… Но вернулась, опомнившись, к животрепещущей теме. Проговорила быстрым шёпотом:

– Правда, Олег, давай оставим всё это для ночи.

– Значит, сестрёнку завидки берут… А ты помнишь ли, дорогая, с чего началось?

Светлане и так уже пришло воспоминание о летней размолвке в кухне, так неожиданно завершившейся близостью. Пожала со вздохом плечами:

– Ну, значит, это я виновата…

– И полностью раскаиваешься? – отчего-то серьёзно, как прокурор, спросил муж.

Светлана зыркнула из-под ресниц недоверчивым взглядом, заметила нечто ей одной понятное в суровом лице Олега и заносчиво выпалила:

– Вот уж нет!

Олег, довольный, засмеялся. И тут только заметил дочь:

– А это что ещё за зрительница?

Оля уже давненько стояла на пороге, тараща заспанные глазёнки на родителей. Поняв, что папка обращается, наконец, к ней, сипловато осведомилась:

– Бульку дась?

– Вот эта дама не застесняется при любой погоде, – одобрительно сказал отец, доставая из кармана изюмный рогалик – любимое лакомство дочки. Порвал пакетик, вынул.

– На, держи.

Олины глазки тут же прояснились, пухленькие пальчики – все десять – вцепились в булку. Когда Светлана спохватилась:

– А «спасибо» где? – ротик девочки был набит столь плотно, что пришлось ограничиться примитивной нотацией.

А Олег во время «воспитательного момента» уже прошёл в кухню. Лиля неподвижно стояла к нему спиной у тёмно-синего окна, в котором ярким пятном отражалась люстра, и смотрела на неясные тени и силуэты вечерней зимней улицы. Брат осторожно развернул её за плечи. С выражением грустной ласковости заглянул в потупленные глаза.

– Ну же, сестрёночка, встряхнись. Вот увидишь, всё будет хорошо. И нас прости, мы больше так не будем.

Застывшее личико не отозвалось на шутку. Олегу стало как-то не по себе. «Права Светлана, совсем о девчонке не думаем». Прижал к широкой груди родного, несчастного сейчас человечка. Погладил по щеке. Пальцы стали мокрыми…

Глава 8. В армии

Служилось Павлу, как и предрекал Олег, очень нелегко. Особенно первые месяцы. Здесь его «учёность» была огромным минусом. Плюсом – физическая подготовленность и «стойкость оловянного солдатика». Не раз, хрипло дыша, утирался рукавом, размазывая и сплёвывая «томатный сок», которым вволю «поили» «салаг». И за горящий ненавистью взгляд исподлобья ему «добавляли» чаще, чем другим. Молчаливый, наученный жизнью быть равнодушным, пожилой фельдшер сам отыскивал и порой приволакивал на себе в «лазарет» постоянного «клиента». Знала бы Лиля, отчего так странно выглядят получаемые ею послания… Неровность почерка списывала на нехватку времени и усталость. Как и путаные порой фразы. Но почему листы всегда какие-то помятые? – Да потому что ночью, почти без света писал, урывками, а потом прятал – то в сапог, то под рубаху, чтоб не испоганились чужим – ни глазом, ни рукой, ни понятием. Вот почему Лиле всегда казалось, что письма пахнут Павлом. И при чтении всегда звучал его голос – он говорил с ней, и улыбался, и даже, кажется, прикасался дыханием к щеке…

Но время шло, и проверки на прочность становились всё реже. Затянулись кровавые шрамы на губах. Сошли бессчётные синяки и царапины. Прекратилась тупая боль то в одном, то в другом боку. До серьёзных увечий, слава Богу, дело не дошло. И зашитый рубец на тыльной стороне руки выше локтя побелел. Значит, перекрестившись (вспомнил с усмешкой, как крестила его Магда), можно жить дальше. Миновала участь отчаявшегося дезертира: несколько недавних случаев были на слуху. И как всё это было перенести без Лили, она приходила во сне утешительницей и внимательно склонялась рядом с ним над книгою в редкие часы библиотечного уединения. Воспоминания о летних, казавшихся теперь безоблачными, днях были слаще любого компота. Они заливали солнечным светом и непереносимое. И прощание с Олегом – неожиданно тёплое, с пророческим напутствием, – уже не казалось каким-то неестественным. Помогли Павлу выжить и книги: осваивал в личное время программу второго курса института. Скучные научные термины на фоне круглосуточного мата воспринимались откровением свыше.

Зимой, когда вроде бы всё успокоилось и вошло в колею, когда Павел приноровился к течению новой, но уже терпимой подневольной жизни, вдруг возникло неожиданное беспокойство, быстро переросшее в серьёзную тревогу: перестали приходить письма. Точнее, продолжала писать только сестра, как и раньше, изредка. Настойчиво требовал объяснить, что произошло. Терялся в догадках и изнывал от какого-то ужасного предчувствия. Светлана сдержанно обмолвилась, наконец: Лиля больна. Без подробностей. На бумаге, как присмотрелся Павел, были шероховатые разводы – такие обычно остаются после высохших капель. Что он должен был подумать? Если сестра ответила правдиво – что это за неслыханная болезнь, которая не позволяет нацарапать хоть пару строк? Перелом руки, заразная инфекционная с госпитализацией – стоит ли скрывать, неужели нельзя конкретизировать хоть самую малость, ясно же, что он с ума сойдёт от этих зловещих умалчиваний и собственных домыслов. Если же ему лгут… Может, его ненаглядная выскочила замуж? Умчалась в неизвестном направлении неизвестно с кем из-под бдительной опеки брата? И боится, не хочет, не считает нужным поставить его о том в известность? Но неужели это похоже на Лилю? И разве Светлане не проще без лукавства: «больна» – чтобы скрыть «изменила»? Что лучше? Но ведь он потом сестре не простит, если обманула – неважно, с какой целью. И рано или поздно Павел всё узнает.

Спрашивать больше не стал: бесполезно. Наглухо замкнулся в своём горе. И только с холодным бешенством молотил в спортзале, не разбирая, когда – грушу, когда – соперника. Во время занятий по рукопашному бою забывался так, что не чувствовал боли, не реагировал на команду «отставить!» И отчаянно лупил по мишеням – нелепым пугалам – безостановочно, расходуя весь запас смертоносных птичек. «Деды» шарахались от его немигающих глаз.

Вспомнилось как-то: а ведь ноющее предчувствие появилось у него за некоторое время до… Вскоре после того, как прочёл Лилину открытку с днём рождения.

Была ночная учебная тревога – грохот, стрельба, топот, сумятица, спешка. Завывание сирен, крики команд, разъярённая ругань. А перед этим ему снилось – долго и мучительно припоминал теперь – нечто ужасное.